Шел октябрь 1944 года. Холодные ветры дули над нашей землей. Приближающийся грохот был слышен с фронта. Русские заняли Гумбиннен. В воздухе постоянно кружились вражеские штурмовики. Моя мать, моя сестра с двухлетним ребенком, двое моих детей, годовалый и двухлетний, и я жили в бункере в саду рядом с домом моих родителей в Шприндте. Ночью шоссе на Каралене было полно военных автомобилей, направляющихся в Кенигсберг.Эвакуация с маленькими детьми нам казалась невозможной. Солдаты рассказывали, насколько жестоко был занят Гумбиннен. Гром орудий и удары артиллерии подходили все ближе. Мы этим были тоже перепуганы и в спешке упаковали некоторое белье и несколько предметов одежды, погрузили все в детские коляски и были готовы к эвакуации.
Потом нам повезло. Солдаты из пехоты взяли нас в грузовик. Так медленно началась наша поездка, потому что дороги были почти полностью забиты едущими военными автомобилями и упряжками лошадей.
По пути мы увидели перевернутые машины, которые не могли больше ехать дальше, разбитую после налета самолетов упряжку, погибших, которых родственники вынуждены были оставить, много стариков, тащивших свое добро в руках и не имевших больше сил идти дальше. Мы еще были спасены в грузовике от этих трудностей.
Вечером мы прибыли в Есау. От близости фронта на первое время мы были спасены. Есау – небольшое местечко с аэродромом. Тут нам был предоставлен кров. Там мы жили до конца января, затем фронт настиг нас и здесь.
Однажды утром мы получили предписание бургомистра, в котором сообщалось, что мы должны вылететь с 20 фунтами багажа в 21 час с аэродрома. Мы заново упаковали самое важное. Я еще раз пошла в деревню за молоком и продуктами. Но все магазины были закрыты. Все было заколочено, никого не было, ни продавцов, ни бургомистра. И офицеры с аэродрома, которые до сих пор здесь жили, тоже исчезли вместе со своими семьями ночью. Во всей деревне остались вместе с ними только несколько беженцев. В снег мы отправились с нашим небольшим багажом и с детьми на руках в путь к аэродрому, потому что мы должны были вылетать в 21 час. Звуки советской артиллерии слышны были уже совсем близко. Когда мы дошли до аэродрома, здесь было все закрыто. Только несколько человек из наземного персонала были еще здесь. Они спешно отослали нас, потому что у них был приказ взорвать аэродром. В сомнениях мы двинулись в обратный путь.
Обессиленные и полностью промерзшие, мы, наконец, дошли до нашего пристанища. Перед домом стояли одиннадцать танков. Солдаты искали прибежище на ночь, и в нашем доме тоже. Но ночь их не была спокойной. Уже через короткое время они получили приказ отправиться дальше, так как русские находились в двух километрах. Танкисты решили взять нас в свои машины. Моя сестра со своим ребенком разместилась в одном танке, там же и моя мать. Молодая девушка с Мазурских озер взяла мою двухлетнюю дочь и поднялась в другой танк. Мою коляску укрепили на «Осе», это был танк с прицепом, на котором должно было быть сооружено укрытие, но оно не сохранилось. Коляску и меня укутали одеялами и брезентом, а багаж поставили на гусеничное покрытие.
Теперь в темноте мы отправились в направлении Кенигсберга. Мы четыре ночи были в пути. На день мы находили место для проживания в одном из пустых домов.
Так мы приехали в Кенигсберг. Хафенбекен, южная пожарная охрана. Мы вселились в барак на морском вокзале и занялись делами, в то время как солдаты готовили еду.
Между тем Кенигсберг закрывался. На наши продуктовые карточки мы не получили ничего. Напротив, причал был переполнен всевозможными продуктами, но и они были закрыты. Недолго думая, наши танкисты забрались через вентилятор и на свой страх и риск обеспечили население продуктами.
Каждый вечер около 19 часов прилетал русский самолет – солдаты называли его «Железная ворона» или «Швейная машина», – разбрасывая там и тут бомбы. То, что мы привыкли к его пунктуальности, ничуть не успокаивало. Один раз бомба упала недалеко от нас.
Пришло предписание, что все женщины и дети должны быть доставлены кораблем из Кенигсберга в Пиллау и затем оттуда дальше на запад. Были доставлены большие баржи. Женщин и детей накрыли одеялами и оставили ждать на баржах до темноты, чтобы затем отправить в Пиллау.
Наши танкисты получали информацию и указания из Пиллау, они знали о хаотическом состоянии. Ничего удивительного, поток беженцев в Пиллау был таким сильным, что множество людей должно было ждать под открытым небом.
И мы должны были разместиться на этих баржах. Но мы сомневались, потому что дамы, которые несли здесь службу, были по-настоящему радикальными и не остановились бы перед применением силы. Но наши солдаты-танкисты знали выход, они пригласили нас в автомобиль с радиорубкой, опломбировали его и отвезли нас в часть города под названием Нассер Гартен. они спрятали нас в пустую квартиру, которая до этого использовалась военными как оружейный склад. Наши солдаты повесили на дверь табличку с надписью: «Склад оружия – вход воспрещен!» Нам между тем стало ясно, что в Пиллау нам пришлось бы страдать больше, чем здесь. В то время Пиллау ежедневно подвергался бомбардировкам.
Проходили дни томительного ожидания. Каждый день мы слышали, как русские кричали в громкоговоритель: «Женщинам и детям предлагаем покинуть город, перейти на нашу сторону, Кенигсберг будет разрушен дотла!» Прекрасная перспектива!
И наступил обещанный день. Русская артиллерия стреляла по городу, и войска вошли в ту часть, где мы жили. Пришлось пробираться под обстрелом в центр города без багажа. Когда становилось особенно опасно, я прикрывала собой детей. Осколки, куски черепицы и кирпичей носились по воздуху. Вокруг все грохотало и трещало.
В центре нас остановили служащие гражданской обороны и отослали в нежилой дом, где уже были две женщины и мальчик, беженцы с Мазурских озер.
Днем я поняла, что мы не спасемся в разрушенном низеньком домике от бомб и гранат. Неподалеку находилась большая школа. Вместе с Эмми я хотела посмотреть, можем ли мы расположиться там. Когда мы уже почти дошли до здания, зазвучала сирена воздушной тревоги, на которую мы совсем не обратили внимания, потому что часто случалось так, что сирены звучали, но ничего не происходило. Но вдруг началось… Падало бесчисленное количество бомб. Я стояла, почти ничего не осознавая, неспособная даже думать. Взрывной волной меня отбросило к двери, однако боли не почувствовала. Солдаты затащили меня внутрь. Все случилось так быстро, что я не смогла поверить. Единственной моей мыслью была мысль о детях. Я хотела выйти к ним, но мужские руки крепко меня держали. Кто-то кричал и ругался на меня. Голоса людей тонули в грохоте и треске. Солдаты прижались к железной двери, чтобы удержать ее закрытой. Целый час бомбили город.
Этот час был для меня вечностью. Санитар сделал мне укол, чтобы я успокоилась. Когда пришла в себя, налет закончился.
Я выбежала, но не знала, с какой стороны я пришла. Улицы были неузнаваемы, только горы развалин. Несколько солдат, видевших, как я пришла, помогали мне искать маленький дом. Они вместе со мной бродили среди развалин до тех пор, пока мы его не нашли.
Оконные рамы торчали в стороны, за ними лежали кучи кирпичей.
Без надежды я искала вход в подвал, он оказался засыпанным. Но тут я нашла узкое подвальное окно, которое перекрывали железные перегородки. За грязным стеклом двигалась рука. Это была рука моей матери, она была жива и показала мне в окно ребенка. Я заплакала от радости. Но как же освободить их из развалин? Опять мне помогли наши солдаты – они вытащили решетки. Сначала мама передала мне детей, а затем через узкое окно с большим трудом вылезла сама вместе с моей сестрой.
По развалинам мы забрались в школьный подвал. Здесь расположился госпиталь. Один-единственный санитар ухаживал за ранеными. Врач был вызван в главный лазарет и не вернулся. Казалось, все идет кувырком. Санитар позаботился о том, чтобы моя мать и дети получили надежное место, а я могла помочь ему. Без передышки накладывались повязки, удалялись осколки, накладывались шины на переломы… Столько страданий, сколько было в этом подвале, я не видела больше нигде.
Снова и снова, когда снаружи стихали выстрелы, я высовывала голову из двери, чтобы глотнуть свежего воздуха.
Ночное небо было окрашено в лиловый цвет. Пожары пылали, насколько хватало взгляда. Дни, полные неизвестности и страха, ждали нас.
Потом пришли русские. Сначала два офицера. Они приказали, чтобы оружие и патроны были собраны в кучу на улице. В четыре часа утра немецкие солдаты и остальные мужчины были увезены.
Наш путь начался с рассветом. Только теперь мы увидели полную картину разрушений. Почти через час постоянного карабканья через завалы мы добрались до улицы. Там, где остались стоять дома, еще дымились крыши. Плотный дым стелился клубами по улице. Когда мы приблизились к окраине города, то увидели, что все немцы направлялись сюда. Колонной по четыре человека, охраняемые вооруженными русскими солдатами, мы шли в Замланд (Поленнен; ныне пос. Круглово Зеленоградского района).
Несколько дней мы ничего не ели. Из строя никто не мог выйти. Чтобы избавить детей от жажды, я взяла с обочины дороги пустую консервную банку, набрала из отпечатков лошадиных копыт талой воды и дала ее детям. Добрый ангел хранил нас, никто не заболел от этого «бульона».
Навстречу нам двигалась колонна немецких военнопленных. Один из мужчин бросил мне в коляску кусок пересохшего хлеба. Еще неделю назад я бы побрезговала таким хлебом. Теперь я была благодарна от всего сердца. Я разжевала его и дала детям. Другой бросил мне свеклу. В Поленнене нас загнали в большой зал, который не освещался. Мы цеплялись друг за друга, как репейники, чтобы не потеряться. Темнота была кромешной. Вскоре поползли слухи, что помещение хотят взорвать вместе с нами. Но пока мы слышали голоса русских, нам казалось, что опасаться нечего. Через несколько окон зала можно было иногда видеть, как бомбили Пиллау.
Эта ночь была ужасно длинной. Когда стало светло, нас снова выгнали наружу. Опять, как и день до этого, нас построили в четыре ряда, но теперь мы двигались назад, в Кенигсберг. Почему нас гоняли туда и обратно, никто не мог объяснить.
Из города нас привели на огороженный колючей проволокой луг. Там мы нашли мою бабушку – это было печальное свидание. Появились несколько русских и отправили матерей с детьми в один угол, стариков туда же, одиноких женщин – в другой угол, а мужчины были тоже отделены.
Вдруг один из русских крикнул: «Женщины с детьми и старики – домой!» Две мои тети были без детей. Мама надрывно плакала о своих сестрах. Эмми, которая мне до сих пор помогала, держала на руках одного из моих детей и могла бы выйти из лагеря, но она отдала ребенка моей тете, чтобы та не разлучалась с нами… Это было очень благородно с ее стороны. Моя старшая тетя и бабушка уже вышли из ограждения, вслед за ними шла и я с мамой и ребенком. Нам нужно было искать дорогу на Инстербург.
Мы приближались к Тапиау и нашли упоминавшуюся арку. Размещавшиеся там русские смотрели на нас недоверчиво. И в самом деле мы выглядели ужасно: грязные и замученные.
Увидев солдат, я потеряла всякие силы, чтобы идти дальше. Моя тетя Иоганна придала мне мужества, и мы пошли дальше. Со смешанным чувством я спросила, можем ли мы остаться здесь на ночь, потому что мы возвращаемся домой – в Инстербург. Сразу нас окружили солдаты, они все говорили сразу. Понять их было невозможно. Я показала на детей и на мою бабушку, положила голову на руки, как бы изображая тем самым сон, и услышала в ответ на это общее: «Ах!»
Один солдат взял меня за руку и повел за собой. С бьющимся сердцем я взяла за руку свою тетю и потянула ее за собой. Солдат повел нас к зданию, где был кто-то, кто говорил по-немецки. Это, должно быть, был командир. Помещение было оборудовано под бюро. Я повторила ему свою просьбу, он спросил, откуда мы идем и куда мы хотим. Около двери стоял солдат с оружием в руках. Говорящий по-немецки человек удалился, и мы долго ждали его, пока он не вернется снова. Затем он проводил нас к дому, где располагались солдаты старшего возраста. Он объяснил, что мы будем ночевать в пустом помещении. Один из солдат должен принести солому. Такой неожиданной встречей мы были успокоены. С радостью и облегчением позвала я ожидавших меня на улице. Помещение, которое нам предоставили, было кухней с кафельной плиткой. Вскоре нам доставили солому и дрова. Русские солдаты (они оба носили бороды) были добрыми людьми. Знаками пригласили нас в свою теплую комнату. Это была бедно обставленная комната. Во всех углах стояли кровати, застеленные только матрацами. В центре стоял вручную сколоченный стол и с обеих сторон его скамьи. В кафельной печи горел большой пень, который постоянно продвигали вперед в огонь до тех пор, пока он не сгорел окончательно. Но в каморке было все-таки очень тепло.
После того как мы немного отдохнули и согрелись, мы разложили огонь в нашей комнате и расположились на ночлег. Наши дети быстро подружились с русскими. Они сидели у них на коленях, и солдаты кормили их. Один из русских дал нам понять, что дома в России у него шесть детей. При этом слезы потекли по его заросшим щекам.
Мы воспользовались возможностью и выкупали детей. Все кастрюли и ведра, которые нам дали русские, мы наполнили водой и поставили на плиту. Мы получили от русских относительно большую ванну и даже кусок мыла.
Неописуемо большим было счастье, когда мы наконец смыли с себя грязь многих недель. И наконец для нас наступила спокойная ночь, когда мы могли спокойно, без страха спать. С детьми нас было одиннадцать человек, а кухня была такая маленькая, что мы могли спать только в одной позе – вытянувшись. Ну и что? Детские коляски взяли русские в свою комнату. На ужин нам дали белый хлеб с маслом, сладкий чай, сушеные фрукты и овсяную кашу. Все происходило, как в чудесном сне. Нужно ли говорить, что мы хорошо спали?
Когда я на следующее утро забирала коляску из комнаты русских, там находились еще два солдата, более молодые, они чистили оружие. В коляске лежал большой пакет. Подумав, что его кто-то просто положил, я его взяла, положила на стол и хотела выйти, но один из солдат снова положил его в мою коляску и что-то пробурчал очень грозно, как мне показалось. Я не до конца понимала в чем дело – стала недоверчивой, думала о взрывчатке. Может, они хотели причинить нам зло? С трясущимися коленями я толкнула коляску к двери. Никто из нас не ожидал от пакета ничего хорошего. Солдат заметил это, подошел к коляске и грозно спросил: «Почему ты боишься? – он разорвал угол пакета. – Тут еда для твоих детей! Не бомба! Мы не фашисты! Только фашисты убивают детей!»
Я смутилась за свои ужасные мысли. Как будто мысли можно прочесть… Хлеб, немецкий маргарин и искусственный мед, сало, яичный порошок, к тому же ложки и вилки были содержимым пакета, который упаковали нам приветливые пожилые русские. К сожалению, мы не смогли их отблагодарить.
Снова мы оказались на проселочной дороге. Нет таких слов, чтобы описать чувство, которое я испытала, увидев потупленные глаза старой женщины, вынужденной на обочине дороги ожидать свою смерть. Мы прошли мимо сотен старых людей, сделавших свой последний вздох на обочине дороги.
По главной дороге на Инстербург нам нельзя было идти. Еще шла война, и по дороге двигалась русская техника. На каждом перекрестке стояли посты. Нас отправляли назад, когда мы должны были пересекать дорогу слева направо и наоборот. На ощупь мы продвигались вперед, в сторону Инстербурга.Часто нам приходилось идти целый день, но мы всего на несколько километров продвинулись к нашей цели.
От Велау нас отвели в лесок. Русский еврей выдавал себя за коменданта города. Он сказал, что расстреляет нас.
Целый день нам пришлось находиться в пустом сарае под замком. Когда дверь была открыта, никто из нас не осмелился выйти на улицу в темноте. Мы все собрались в одном углу. Детей я держала, тесно прижав к себе. Постоянный страх лишал нас рассудка. Нас охватывал ужас от любого шороха. Без бабушки и детей мы бы отправились дальше, но с ними это было невозможно. Итак, мы остались, думая, что нас убьют. Час за часом проходило время. Все было спокойно, иногда только плакал кто-то из наших детей. Только тогда, когда рассвело, мы заметили, что были одни. Нигде не было видно ни одного русского. Мы собрали наше имущество и быстро, как только могли, покинули это ужасное место.
Проходя мимо небольшого леса, мы увидели русских в гражданской одежде, которые пытались развести огонь. Большое стадо немецких коров бродило по сухой прошлогодней траве. Русские нас заметили и отозвали к себе. Мы испугались и хотели убежать. Мальчик, примерно лет двенадцати, прибежал к нам и сказал на ломаном немецком: «Фрау, ты понимаешь, ты делать молоко с коровы, потом ты помогать. Ты мочь много пить, и дети тоже!» При нашей нищете такая мысль отвлекла от мыслей о страхе. Если мы действительно получим молоко для наших детей, то мы попробуем им помочь. На повозке лежали недавно родившиеся телята. Другая повозка была нагружена бидонами для молока. На большой сковородке на костре жарилась картошка. С мальчиком мы могли относительно хорошо общаться. Мы взяли ведра и подоили коров. Когда мы закончили, молока оказалось так много, что мы могли пить, сколько хотели. Также нам досталось немного хлеба и картофеля. Бутылки и кастрюли, а также другую посуду, которая была у нас с собой, мы тоже смогли наполнить молоком, за что были очень благодарны. Четверо русских тоже не имели ничего съестного, кроме молока и картофеля. Хлеб, часть которого они отдали нам, они получали от военных. У них было задание отогнать наших коров в качестве трофея в Россию. После такой бессонной ужасной ночи и после того, как мы сытно поели, мы почувствовали себя такими утомленными, что охотнее всего прилегли бы, но нужно было идти дальше…
К вечеру мы добрались до небольшого поселка. Издалека были видны светящиеся окна, а также деревянные перегородки ворот – знак того, что здесь расположилась какая-то часть. Вход был украшен даже флажками, и в центре находился портрет Сталина. Как я уже сообщала, доброжелательный русский посоветовал нам на ночь располагаться вблизи воинских частей, потому что таким образом мы были бы лучше защищены. И мы думали, что останемся здесь на ночь. Но здесь было все по-другому, навстречу нам вышли вооруженные солдаты и прогнали нас обратно на дорогу. Наконец, мы расположились в сарае, в котором было уже несколько немецких женщин и детей. Одна стена у сарая отсутствовала, и ее заменяли кучи соломы в человеческий рост.
Мы были рады увидеть немцев и, наконец, нашли место в соломе, где предполагали отдохнуть, но скоро заметили, насколько грозно и ненавистно были настроены против нас наши соотечественники. Никто не хотел иметь поблизости от себя нас, молодых немецких женщин. «Уходите… Здесь нет для вас места… Вы только привлечете к нам русских!» Такие выражения раздавались постоянно. Мы испугались и не могли понять, чем мы можем привлечь русских. Мы сами дрожали перед ними. Чтобы замаскироваться под старых и страшных, мы опустили волосы на лица, повязали платки на головы, измазали лица, сморщили до складок лбы и даже «приделали» горбы. Мы сделали все, чтобы стать страшными и непривлекательными. Но и это не успокоило наших соотечественников. В сумерках я накормила детей и легла рядом с ними. С каждой стороны по ребенку – я думала, что так они смогут уснуть. Но когда стало по-настоящему темно, начался ужас. Мы были здесь дичью для русских. С помощью фонариков они выбирали себе молодых женщин. Убежать было нельзя, потому что один из них сторожил на входе. И тогда моя бабушка придумала следующее: она притянула меня к себе, и под ее длинной юбкой я свернулась между ног, а бабушка накрылась найденным на дороге одеялом. Рядом лежали и двое моих детей. Таким образом, я была спасена на время оставшейся ночи.
Дети мои почти все время спали. Иногда я спрашивала себя, сколько они еще продержатся. Дорожная пыль и дорожки от слез покрывали заскорузлые лица. Вода была большой редкостью. Давно уже не было водопроводной воды. В канавах, где еще оставалась вода, часто лежали туши коров, лошадей, собак и даже трупы людей, которые русские убрали с дороги. Питьевую воду мы могли взять только у русских. Голод доставлял неудобства, но жажда была еще хуже. Положение наше было безнадежно. Нет для матери ничего страшнее, чем наблюдать, как от истощения ее дети погружаются в непробудный сон.
И чтобы дети не очень страдали, мы были вынуждены искать пристанище в домах, заселенных русскими. Иногда нам везло, и мы находились среди хороших русских людей, некоторые ругали нас и прогоняли, не дав ни единой капли воды. Особенно злы на нас были монголы и татары. Они нападали на нас почти всегда, когда наши пути пересекались. То, как они с нами обращались, настолько ужасно, что здесь не место об этом рассказывать. Эти люди несказанно опозорили нас. Иногда уже пропадало желание жить, но вид детей спасал нас от самоубийства.
В Норкиттене (Междуречье) на небольшом расстоянии увидели большое стадо коров. Нам хотелось, чтобы были с ним те самые русские, которые уже однажды снабдили нас молоком. Чтобы подойти ближе, нам пришлось немного идти в обход. Да, это были именно те русские, которых встретили до этого. Мы опять помогли им доить коров и за это получили достаточно молока, немного масла и хлеба для детей. Молоденький русский объяснил, где они на следующий день будут делать привал. Мы должны были сделать так, чтобы снова встретиться, ведь им тоже надо было идти с коровами через Инстербург. Затем наши пути пересекались еще дважды.
В Норкиттене жили еще несколько немецких семей. Жили они бедно, но все-таки взяли нас на одну ночь. В поселке было много русских. Периодически они появлялись рядом с немцами. Мы были удивлены, насколько спокойно там было, и это обнадежило нас на будущее.
Офицер, говорящий на немецком, рассказал, что русские солдаты три дня могли делать с немецкими женщинами все, что захотят, но теперь это было запрещено. Нам не нужно бояться, и мы могли громко звать на помощь. Если начальник это увидит, то человек, который нам наносит оскорбления, будет наказан. Я рассказала о той ночи, когда мы расположились на ночлег недалеко от воинской части, думая о том, что так будет безопаснее, но и тогда русские поступили с нами грубо. Офицер ответил на это: «Русские нехорошие… Сталин запретил насилие!» Он хотел выяснить, кто был командиром части, а затем он собирался доложить об этом. Для нас это не было утешением, и мы хотели надеяться, что с нами будут обращаться человечнее в будущем. Нам снова дали муки и крупы. Они пахли, правда, бензином, но и их мы взяли с благодарностью.
Расстояния, которые мы проходили, становились все меньше и меньше, нужно было все чаще отдыхать. Усталые и обессиленные, продвигались мы вперед километр за километром. Нам не попадались пустующие дома. А если и попадались, то в них было так много мусора и грязи, что мы не могли там остановиться.
Приближаясь к родному городу Инстербургу, мы все время задавали себе вопрос: что нас там ждет? Не заняты ли наши дома русскими? Впустят ли нас вообще туда? Издалека была видна башня Меланхтонской кирхи. Нас переполнило чувство радости. Мы невольно пошли быстрее. Никто не призносил ни слова. Наконец мы были в Инстербурге. При виде разрушенного города и чужих людей в нем в сердце появилось тягостное чувство. Очень скоро мы поняли, что в Инстербурге нам негде будет остановиться. Все было занято русскими. Очень много военных было в городе. С надеждой на то, что дом моих родителей свободен, мы пошли в Шприндт. Казармы на Караленерштрассе (сейчас ул. Ленинградская) не были разрушены. Длинная улица выглядела, как и раньше, только на солдатах была другая униформа и вели они себя по-другому. Дойдя до дома моих родителей, увидели, что и тут расположились русские с семьями. Они не впустили нас в дом. Мы попытались объяснить русской женщине, что этот дом принадлежал моей матери. Когда она это поняла, то стала грозить нам кулаком и кричала: «Ду фашист… Ду капиталист… Иди к черту!» Моя мама заплакала. В саду начали цвести первые подснежники. Через забор я сорвала несколько штук и вложила их в руку моей матери. С тяжелым сердцем мы пошли дальше. В Каралене (пос. Зеленый Бор) были земли моих дедушки и бабушки. Тем самым наш путь продлился на 12 километров. Только с наступлением темноты дошли мы до Каралене, где я родилась. Дом не был занят. Вокруг все выглядело ужасно. Мертвая, воняющая лошадь лежала во дворе. Разграбленные пчелиные домики моего деда – их было почти сто – лежали по всей округе. В доме Хайнеманов расположились три старые бабушки, но об этом мы узнали позже.
Начался новый период нашей жизни. Прежде всего, при помощи примитивного инструмента мы навели вокруг дома порядок. Облазили рядом стоящие дома и собрали там все, что нам могло пригодиться. Чего-нибудь неповрежденного не было. Нашли мы ведра, горшки, посуду, оконные стекла, щетки, метлы, мельницу для кофе и мебель. При помощи песка и кирпичей все было вычищено. Мылись мы при помощи золы.
В одном подвале нашли картофель. Эта находка особенно нас обрадовала, так как теперь у нас была горячая пища каждый день. В одном из углов сада мы нашли яму для гашения извести. Это помогло нам выбелить все стены в белый цвет. Кистей у нас не было, и мы использовали обыкновенную щетку. Наше жилье снова засияло чистотой. Тетя Ганна еще до ухода закопала посуду. Нашли мы ее целой и невредимой.
Ревень, крапива и молодая лебеда росли везде, поэтому имелась возможность разнообразить наш стол. На одном поле нашлась свекла. Перетаскав ее домой, мы создали продовольственный запас на некоторое время. Из этой свеклы, которая раньше была кормом для скота, теперь мы делали все.
Почти все русские, проходившие мимо нашего дома, заходили к нам. Наш прежний страх появился вновь, так как все, что мы имели, у нас могли забрать. Рядом с кухней была большая кладовая, из которой вела незаметная дверь в подвал. Там мы прятались, когда была угроза для женщин. Как-то раз просидели целый час в нашем убежище.
Ежедневно мимо нашего дома проезжала повозка с молоком. Однажды она остановилась, и к нам на кухню зашел солдат с ведром. Мы не хотели брать у него это ведро. Он громко засмеялся и объяснил, что ищет питьевую воду. Я несказанно удивилась, когда он принес нам целое ведро молока. Однако мы испытывали недоверие – а вдруг молоко отравлено? Сначала его попробовала бабушка, затем я. Молоко оказалось безукоризненным, свежим. Так, на протяжении некоторого времени у нас было молоко и даже иногда сливки. Один раз этот же солдат пришел после обеда, он хотел показать мне, где он спрятал мешок пшеницы. В благодарность я предложила ему что-нибудь постирать. Однако он приложил руки к сердцу, что должно было означать: не стоит благодарности. После того как он показал, где спрятал мешок, мы с тетей Ганной привезли его на санках домой. Днем позже наш знакомый привез нам мешок ячменя. Мы очень нуждались в соли, и наш тайный друг помог и в этом, принеся в полотенце большой кусок соли, весом в три фунта. Мы замочили его в воде и пользовались соляным раствором. Правда, она была с маленькими камушками, но они оставались на дне.
Наш поставщик молока рассказал нам, что он расположился в Тракенене и что там живет одна старая женщина, приставленная работать маляром. Из этого следовало, что она работала у моего дяди Отто, который был единственным мастером-маляром в Тракенене. Русские оставили старика, однако он был еще не так стар. Он загримировался, и его не отправили в лагерь. У него были волосы до плеч, длинная борода и сутулая фигура. Ходил он постоянно с палкой.
В Каралене и в округе было много русских. К нам по ночам постоянно стучались в двери и окна, чем очень нас пугали. Они приходили снова и снова, проверяя все помещения. Задавали обычные вопросы, например: «Находятся ли у вас немецкие солдаты?» От этих приходов не было покоя, и наш русский друг предложил охранять нас. Организовали ему спальное место около двери. Он приходил каждый вечер со своим карабином. Когда приходили другие русские, он говорил им, что имеет приказ коменданта дежурить у нас. Думается, мы были в лучшем положении, чем другие.
Между тем война закончилась. После этого отношения русских и немцев нормализовались. Наша жизнь еженедельно улучшалась. При помощи мельницы для кофе перемалывали пшеницу. Из грубой муки готовили кашу и лепешки, которые пекли прямо на плите. Вкус походил на хлеб. Из муки делали молочный суп с клецками, когда было молоко. Дядя Отто переехал к нам и сделал терку из кровельного железа. Теперь мы могли натереть картофель, а также изготовить сироп из сахарной свеклы.
Основной нашей работой были стирка и глажка солдатского обмундирования и белья. Как-то заехал один майор и предложил работать на охрану в лагере военнопленных. Мы переехали на другую сторону реки.
На бывших огородах и в садах было много овощей и фруктов. Во время сбора грибов нам попадалось очень много убитых немецких солдат. Похоронить их мы не могли, но зато собирали памятные жетоны. Осенью приехали жены русских офицеров. От них было много заказов на шитье одежды. Следующей весной стали прибывать гражданские лица, и нам пришлось переехать в Шприндт к старой знакомой, но и оттуда нас выгнали. Покой мы нашли только в подвале разрушенной почты. Для освещения использовали гильзы с керосином. Большим спросом на базаре пользовалась униформа, поэтому я шила ежедневно от одного до трех кителей. Стоила такая одежда 30 рублей, хлеб – от 40 до 60, стакан муки – 15-30, стакан сахара – 40 рублей. На месте ипподрома расположились танки, а в помещении трибун – пекарня. Иногда русский повар помогал нам хлебом. Кирха в Шприндте использовалась русскими как лесопилка. Работали там немецкие военнопленные. Охраняли их четыре солдата. В котельной кирхи я стала стирать, а в доме священника готовила еду для всех. Когда умерла моя бабушка, нам сделали гроб и помогли похоронить ее. В цокольном этаже Герберт-Норкус-шуле (сейчас школа №5. – Прим. переводчика) открылся магазин. Каждый день там собиралась огромная очередь, место в которой люди занимали с пяти часов утра. Гражданские русские, которые приезжали в Восточную Пруссию, были не в лучшем положении, чем мы. Они имели пустое жилье, один вещевой мешок, немецкую корову и много детей. Кто имел хлеб, молоко и чай, уже были довольны. К этому времени мы уже работали за рубли и сносно понимали друг друга. В один из вечеров я и наш русский друг поехали в Тильзит на рынок. Там было все дешевле.
На вокзале в Инстербурге пришлось ждать поезда почти 3 часа. В зале ожидания все сидели или на полу, или на своих вещах. Незадолго до полуночи приехали в Тильзит. Рынок открывался рано утром. Ночь провели в кафе у моста Луизы. До трех ночи два музыканта играли не только русскую музыку, но и немецкую.
И наконец в октябре 1948 года, по-летнему теплом месяце, было объявлено об отъезде 3000 немцев в Германию. Это были женщины, дети и немного стариков. После почти 12-часового ожидания на вокзале были поданы товарные вагоны. Сидели прямо на полу. В Кенигсберге нас высадили и устроили проверку нашего багажа. Искали золотые украшения, отнимали сигареты и некоторые продукты. Особое внимание уделяли проверке бумаг, от документов до книг. Во время обыска русский офицер говорил в основном с моей дочерью. К тому времени она довольно хорошо говорила по-русски. На другом перроне нас посадили в пассажирские вагоны, которые были тут же опломбированы. Поехали мы в сторону Мазур. Было очень душно, воды не было. И только после пересечения польской границы нам разрешили набрать воды. Через 10 дней мы прибыли в Берлин…
Присоединиться